Почему-то Совет назвали не по имени деревни, зазорным посчитали что ли «Коровинский». Негоже, мол. А рядом, в пятнадца­ти километрах была деревня Салазки. Там тоже обра­зовали сельсовет и тоже погнушались названием дерев­ни, и нарекли Совет Новогеоргиевским. Когда совпаде­ние обнаружили в волости, никто из соседей не пожелал идти на попятную, отвоевывая первородство, и тогда верхняя власть развела подчиненные власти но номерам. Салазинцы вынули жребий с номером один, коровинцы — с последующим. Бабошино вошло в подчинение Новогеоргиевскому сельскому Совету за номером два.

Выслушав уполномоченного, в Новогеоргиевском сельском Совете номер два, пошли на более крутые меры по сравнению с тем, что было рекомендовано. За вредительство, причиняемое Советской власти, конфис­ковать имущество у отъявленных смутьянов и зажим­щиков. В Бабошино поехала конфискационная комис­сия. Ей предстояло реквизировать имущество у несколь­ких хозяев. Зашли и в дом Игната Родионовича. Пона­чалу внешне все выглядело по-казенному чинно и нето­ропливо. Сели за стол, зачитали решение исполкома. И приступили к описи имущества. Прежде всего до­машнего скота и птицы. Потом машин и инвентаря. По­том продуктов. Под конец — вещей, хранящихся в сундуках. Причем, сразу определялась цена каждой вещи, каждой скотины, каждой телеги и саней, и проставля­лась в описи. Очевидно, все это предполагалось распро­дать без промедления. Зерно и другие продукты не оценивалось, оно реализовывалось особо.
В составе комиссии было четверо. Трое своих, де­ревенских, четвертый чужой с оружием.
Будто взрывом, смело домочадцев и хозяев с середины комнаты на края, в углы, там и замерли они, прижатые к стенам, 'прижавшиеся к мамке и тятьке. Впавшие в оцепенение, Гвоздевы, пока шла опись, мед­ленно приходили в себя, плохо, тугодумно соображая, что же стряслось. Комиссия позвала Игната во двор, и как только он безропотно, на ватных ногах поднялся, Прасковья Ивановна, не выпуская из-под рук малых детей, заплакала.
В страхе старшие дети остались на месте, хотя и подмывало подняться вслед за отцом. Когда лошадей запрягли в сани и к повозкам подце­пили жатку, косилку и сеялку, когда потом погрузили мешки с зерном, а также мелкий инвентарь и утварь, когда все это сделали, а прошло немало часов, стали искать на возах свободное место, чтобы еще погрузить домашний скарб. И вернулись в избу. Прасковья Ива­новна выплаканными, потухшими глазами сгорбясь, глядела, казалось, уже совсем безучастно, как выносят, перетряхивая вещи: и только встрепенулась чуть, чуть ожила, когда мелькнула яркокрасная с голубым филейка, любимая ее скатерть, а дальше все опять замельте­шило, как в тумане, как в каком-то провале без вре­мени и пространства.
Наконец, можно было ехать. Насчет скота и птицы было объявлено, что их заберут во вторую очередь, мо­жет, сегодня, если успеется, может быть, завтра. Их сгонят из всех раскулаченных усадеб в одно место, а потом уж отправят на центральную усадьбу, где орга­низуется колхоз. И пока все эти много часов шла выводка, выволочка, выноска движимого и недвижимого имущества, увязка и переувязка его, Прасковья Ива­новна увидела и поняла, что такое же творится и в со­седних усадьбах, и это как будто принесла облегчение.
Потому что, если уж страдают и другие, кто рядом, то это неспроста, судьба что ли, и, значит, беда общая, а при общей беде ну что тут поделаешь. Только и думать потом вместе, как дальше жить.
Обоз удалился, исчез за деревушкой, и все, кто по­страдал, стояли у своих распахнутых, оставшихся рас­пахнутыми ворот, стояли семьями, иные, выступив из ворот на улицу, другие, не на шутку напуганные, толь­ко выглядывали из пределов своего двора. На улице, тяжело опираясь на палку, показался Базыль. Отдышавшись на месте после первых шагов, долгим взгля­дом осмыслив, что справа, что слева, заковылял на се­редину хутора. За ним и к нему потянулись прижатые было к своим дворам люди. Они подавленно молчали, довольные лишь тем, что среди них этот больной ста­рик. Его хозяйство обошли, не тронули, а почему, можно было только догадываться. Базыль жил с сыном Александром, тот дружил с бедняком Спиридоном Подкорытовым, не оттого ли и пощадили. Или не решились трогать умиравшего.

Собрание по итогам первого года кол­хозной жизни в Коровьем проходило в народном Доме. Приехало районное начальство, позвали единоличников, места в Доме хватало всем. Доклад председателя пе­стрил цифрами, они с трудом укладывались в головы присутствовавших, но все цифры были для всех чрез­вычайно интересными.
Всей земли имелось 1510 гектаров. В том числе 1400 гектаров пашни и 110 гектаров луговых угодий. Вступило в артель 101 крестьянское хозяйство. Выбыло 16. Вступало 16 батрацких, 44 бедняцких и 33 середняцких хозяйства. Вышли 4 батрацких, 6 бедняцких и 3 середняцких. Самое неприятное, тут — уход батраков и бедняков, то есть, обездоленных до коллективизации. Мало их агитировали? Да, на собрании критиковали руководство за то, что за год прочитано только 5 лек­ций, сделано 3 доклада, и 15 киносеансов.Отток прежде малоимущих, по-видимому, объяснялся, и тем, что не привыкшие прежде усердно трудиться, не могли пе­рестроиться на ударную работу в новых условиях. Бы­ли, конечно, и другие причины.
Из 295 человек, состоящих в колхозе, 77 трудоспо­собных мужчин, 68 трудоспособных женщин, 19 под­ростков от 12 до 16 лет. В школе училось 25 детей. Имелоеь-59 неграмотных взрослых. Из 175 членов ар­тели.,168 были великороссами, 2 мордвина, 2 киргиза (так по отчету, на самом деле казахи), 2 украинца. За год обобществлено 70 скотин стоимостью 429 рублей и 2 свиньи на сумму 20 рублей.
Артельная живность состояла из 91 лошади, 8 коров, 4 свиноматок, одного хряка и 167 овец. Не густо на фер­мах, большей частью скот оставался на подворьях колхозников.

Под одной крышей с начальной школой была сто­ловая. Для учеников, детей колхозников и единолични­ков. Многие ходили в школу, чтобы пользоваться столовой. Голодным ребятишкам приятно было сесть за общий длинный стол, на маленькие стандартные табу­реточки, Радовались чистой, как по линеечке, расстав­ленной посуде и красивым, в крапинку, неразбивающим­ся тарелкам. Слюньки текли уже от одного только вида рисунка в крапинку, похожего на разваренную, рассып­чатую кашу. Вбежала Дуня Гвоздева вместе с одно­классниками на крылечко столовой, а на пороге живо­том и грудью дорогу загородила Тайка Бородина:
—А ты уходи, кулачка!
Дуня отступила за угол дома. К тому моменту, когда уже все дети должны быть с чинно сложенными руками за длинным столом, подходила учительница Варвара Константиновна.
—В чем дело? — скорее с восклицательной, чем во­просительной интонацией опросила учительница. Бо­ялись ее, величественно-рослую и строгую.
—Меня Тайка прогнала, говорит, уходи «кулачка».
Варвара Константиновна взяла плачущую девочку за руку и ввела в столовую. Пустующее место ждало Дуню. С появлением учительницы няни разнесли по та­релкам пищу, и упоенно зазвенела посуда. Доставалось тарелкам и ложкам от острых ребячьих зубов. Никому ничего не сказала учительница во время обеда, чтобы не портить аппетита, но потом в классной комнате резко выговорила Тае Бородиной, и в наказание поставила в угол.

Скоро в сельском Совете было принято новое ре­шение. Поскольку раскулаченные лица из второго, в какой-то мере льготного списка, рассредоточены по всему селу, то лучше сселить их особо. В крайнюю, улочку, называемую Назьмовкой. Прежде на месте этой улочки был пустырь, сюда свозили навоз, оттого и назвали ее Назьмовкой. Но поселились тут поперво­началу жилистые хозяева. Рядом поскотина, скоту раз­долье, в доме прибыток. Новоселы быстро разбогате­ли, попали в опалу новой власти, и большинство было отправлено в дальние края. А в их опустевшие кре­стовые дома и решили переселить людей из второго репрессивного списка. Пусть обитают на отшибе, мень­ше от них худого влияния. Гвоздевым достался дом Ильюхи Тихонова, но пожили они в нем всего несколь­ко недель. Объявился хозяин, пришлось, в который уж раз перебраться, теперь в пустовавший дом Тимки Степкина. В новом пристанище совсем отказалась от еды старуха Варвара. Зрячему трудно освоиться в не­привычной обстановке, слепому и вовсе худо. Бабуш­ка тихо, безмолвно отказалась от скудной пищи. Ка­жется, давно ли все вместе ели за столом, теперь горячая еда не доходила от печки до стола. Малые дети получали из рук матери первый кусок, или печеную картофелину, взрослым оставались крохи. Сноха несла кусок грубой черной лепешки свекрови, тут же, рядом, оказывалась ребятня и бесстыдно ждала, бабушкиного отказа. Сноха гнала детей от бабушки, как назойливых мух, бабушка это чувствовала. И первой из семьи по­мерла в этом большом, гулком, холодном доме. Потом почти совсем перестал есть Петр. Считая себя здоровым, он жалел Андрея и оставлял ему свою порцию. Он любил и самых младших в семье, которые своим канючанием выматывали последние силы из матери.

При очередной смене руководства председателем колхоза был избран бывший кладовщик МТС Павел Степанович Карабаш. К этому времени сменилось и название артели. На конторской вывеске и круглой гербовой печати появилось слово «Победа». Карабаш знакомился с новыми для него людьми. Побольше, чем на других, задержался взглядом на, как показалось, ему, старом знакомце. Афоня выдержал пристальный взгляд, не отвёл глаза в сторону. Оба промолчали. Происходило это в разгар сева. В Коровье всегда без долгих проволочек проводили весеннюю кампанию, старались управиться с нею непременно до старого праздника Троицы; престольного праздника для этой деревни. Вопреки старанию атеистов весь народ, среди которого уже более половины безбожников, валом валил на кладбище помянуть усопших родственников. Группами располагались у могильных холмиков на свежей траве за трапезой. На скатерть выставлялась еда и спиртное.
Растерявшийся поначалу Карабаш был успокоен в какой-то мере местными коммунистами, привыкшими отмечать поминовение родственников, вместе с беспартийными. «Посевная завершена и в этом отношении претензий со стороны райкома и райисполкома не бу­дет. Надо же дать выходной людям после полутора­месячной трудовой вахты. И с политической точки зре­ния нет особой крамолы. Напротив, присутствие безбож­ников на трапезе разоружает религию. Вы сами убеди­тесь, приди на кладбище, что мало кто крестится. Пьют немного, не сквернословят, не богохульствуют, песен не поют, щадя чувства старых людей. Складывается новый ритуал поминок. Пойдемте, Павел Степанович. Во первых, ничего опасного для вас, как руководителя, не произойдет, за то народ вас станет уважать, как родного».
Карабаш пошел. И верно, все чин-чинарем. Все груп­пы людей близко друг от друга, вся деревня, можно сказать, на виду. Председателю говорят уважительные и стеснительные слова, стеснительно же угощают, хорошо так у всех на душе и совесть чиста, потому, что помнят умерших, вон как тут, на кладбище, все обихо­жено и упорядочено. И среди живых, у живых крепко чувство родства и землячества: мы — коровинские!
Хоть и пропустили рюмочки по две, шуму большого нет, но потому-то и уловило чье-то ухо, донеслось до чьего-то уха из-за берез на эту торжественно-скорбную поляну подозрительное машинное тарахтенье. Как будто там трактор в работе. Мужичок, который с краю в крайней группе поминующих, поднялся с примятой тра­вы и пошел глянуть за березы, а, вернувшись, доложил честной компании, что на поле трактор работает.
—Как трактор работает? — изумился народ. — Не должно быть такого, сегодня сплошной выходной!
Однако сообща прислушались и убедились: ну, точ­но, что кто-то в деле!
Тем временем ребятишки сбегали на поле за бере­зы и установили: дядя Афоня Жолудев с катком, по пашне ездит.
Тогда все до единого, кто только был на поляне, об­ратились с недоуменным укором в сторону председате­ля колхоза: дескать, Павел Степанович, как это все по­нимать? Почему обидели одного человека? Все в ка­кой-то мере отдыхают, в какой-то мере справляют тризну, а Жолудев в стороне, как проклятый, у него, между прочим, тоже родственники тут лежат. Карабаш тут в недоумении. Никакого, говорит, особого распоряже­ния насчет отправки кого бы то ни было, в поле не было. Разве что кто-нибудь из бригадиров проявил инициативы. Тракторный бригадир Федор Дроздецкий отмежевается, и полеводческий бригадир пожимает пле­чами. Тогда Карабаш совместно с председателем сель­ского Совета и подключившимися к ним бригадирами уходят на поле и возвращаются с трактористом.
—Вот, пусть объясняет ситуацию, — говорит наро­ду Карабаш. — Пусть скажет, кто его посылал рабо­тать.
—Кто тебя посылал работать? — допытываются со всех сторон заступники.
—Садись, Афанасий Сидорович, закуси и выпей.
—Бог меня послал работать, — отвечает народу безбожник Жолудев.
— Сеять-то мы посеяли, сто хоросо, то хоросо, но земля сохнеть. Агроном сто гаворить? Посеесь, но не прикатаись, всходы худые будуть. Так зе говорил агроном? Я помню. А вы сто ли не помните? Мне сам бох велел...
—Так завтра бы и прикатывал! Подумаешь, пропу­стить один день.
—Не один. Еслиф сегодня выпью, то завтра ессе вы­пить захоцу, а послезавтра ессо. Будто не понимайте...
И народ не нашелся, что ответить на это. Только подумал: не зря Афоньке орден дали!

Прежде коровинцы ходили и ездили в Утчанку, где церковь, минуя попутную деревушку, объездным пу­тем, что раза в два длиннее прямого. Да что поделаешь — суровы соседи. В более старые времена, если верить легенде, пограничные нравы были еще строже. На той объездной дороге по обеим сторонам ее растут две мо­гучие березы. Их называют Воробьевскими воротами. И было будто бы так, что золотовцы встречали повоз­ки чужаков натянутой между деревьями веревкой, взи­мали своего рода таможенный налог. Но это было дав­но, при царях. Теперь кое-что упростилось во взаимо­отношениях соседей. Оба населенных пункта разделяет светлая, чистая, не знающая хлама, березовая роща, изумительной прелестью своей призванная делать со­седство любезным и радостным. Ан, нет. Как до обра­зования колхозов, так и после, пролегла поперек рощи грань, в форме неглубокого рва, который как окоп, разделяет соседей. И не смей переходить эту грань на чужую сторону, даже если ты тут в безобидном каче­стве грибника, и манит в пяти шагах от тебя чудесный да не твой подосиновик. Не позарься ягодница на по­лянку-картинку с невыбранной земляникой. Не тронь — чужое!
Но время и новые веяния в общественной жизни по­двигали людей к сближению. Семилетняя школа, от­крывшаяся в Утчанке для обучения детей всей округи, а это около десятка деревень, располагающих у себя лишь начальными школами, проторила сюда дороги сильнее, чем прежде церковь. Коровинские ребятишки спрямили путь, пренебрегли объездной дорогой и лес­ной межколхозной гранью. Через рощу, через Золотовку, а когда замерзнет вода в озере Утчанское, то и по льду прямехонько к школе. Однако, еще передает­ся от взрослых детям неприязнь к иноверцам. Нет, нет да и затабунятся мальчишки на каждой стороне для воинственного столкновения. Идут навстречу друг дру­гу по торной дороге между светлых упречно огорченных берез, отягощенные каменьями и галькой в глубоких карманах штанов. На расстоянии досягаемости ручного броска ватаги останавливаются, и разгорается молча­ливый, точнее бы сказать, пыхтящий бой непримири­мых и продолжается он либо до полного истощения на­копленных боеприпасов, либо до первого болевого вскрика на чьей-нибудь неудачливой стороне. После че­го «подстреленная» команда обращается в бегство, а победная с громким кличем кидается в погоню до са­мой опушки, за которой угрюмые чужие дома.

С Великой Отечественной войны Жолудев вернулся при медалях. Вышел на улицу с наградами на груди. Вверху потускневший от времени орден за мирный труд, под ним целый ряд кружков желтого и белого цвета. Надо было объяснить односельчанам, как воевал. Но только сбил народ с толку. Сегодня одним скажет од­но, завтра другим совершенно противоположное.
—Как воеваль? Семь рас на нню у таку ходил.
—О-о! — восклицали слушатели и разносили по де­ревне весть о геройстве земляка. Но на другой улице иной разговор!
—Знаць, усю войну с генералом в пески проиграл. На своем тракторе от Смоленска до Ельби досол.
Да, это все знали, что в войну на фронт взяли из колхоза единственную полуторку и три трактора, так что, может, и правда Афоня на тракторе по войне ездил.
—А в каких это, значит, родах войск был? Чтобы на тракторе?
—В особом отряде Сталина. Номер отряда не сказу, подписку дал до смерти не разгласать.
— Ну, ладно, по войне на тракторе ездил, а в пеш­ки-то как?
А вот так. Как, знаць, у таку итти, командиру роты пакет ис стаба приносят: Золудева к генералу! Иду, а у его узе пески расставлены. Никак, он не мозе обыграть. Всю ноць реземся. Никак не мозе обыграть. Иди, гаворя, к цертовой матери. Вертаюсь, а бой уз концен. Наси далеко усли. Сазусь на трактор и дого­няю. Другим ордена, а мне — медаль. И вот опять надо у таку итти. А из стаба пакет: Золудева к генералу! Вхозу, отдаю рапорт. Садись, гаворя. А я ему: - мне утаку надо, мне тозе орден надо. Гаворя, когда выиг­раю, тогда послю. А выиграть не мозе. Дай, думаю, поддамся. Две пески будто зевнул. И все равно выиграл. Да, думаю, ессе пуссе поддамся. В дамки его пропус­тил. Но и с дамкой я его обыграл. Разозлился сволоць, пески с доски спихнул, а меня доской по ряске хрясь. Вот она отметка, и Афанасий проводил рукой по шраму лица. Шрам на скуле и губах, на самом-то деле осколком мины по­рвано. Но пострадавший толкует иначе.
Походил Жолудев по деревне, отчитался перед на­родом, дома на печи залег.
А перед тем, как залечь на отгул, награды с гим­настерки снял и на божничку в переднем углу приспо­собил. Крепежными пластинками на полочку, а кружоч­ки в отвис. Поблескивают медали. Через какое-то вре­мя навещает сельсоветовский налоговый агент:
—Задолженность за вашим двором, Афанасий Сидорович.
Помалкивает Жолудев.
—Я понимай, Афанасий Сидорович, что нечем пла­тить, но и платить-то немного. А срок миновал. Пла­тить придется, никуда уж не денешься. Ты уж заставь женку постараться. Другие бабы на огурцах да поми­дорах зарабатывают. На груздях тех же. Кадушку груз­дей насолить, на базаре продать — как раз на налог. У других баб мужей побило и то рассчитываются. А твоя счастливая, ей не бегать, ей на крыльях от радо­сти по лесу Летать, грузди собирать.
—Нет, понимась, за мной дольга, — отвечает Жо­лудев.
—Как нет? Вот, — агент раскрывает конторскую книгу. — Ничего не проставлено... Покажи квитанции ес­ли ошиблись в Совете.
—Вон мои квитанции! — и Афанасий кивал головой на божничку с медалями.
Поговори после этого с фронтовиком!