В войну мне бы не выжить, не будь тогда я молодым. Я в такой поре: когда еще не двужильный, как зрелый, накопивший сил и заматеревший в кости человек, но зато гибкий, как веточка дерева, полная весенних соков. Её сломают, она повиснет на ниточке, но если сложить поаккуратнее, да закрепить, то она выздоровеет, хотя и останется на всю жизнь с рубцом. Ну, представьте: у солдата осколком мины распорота спина, на виду окровавленное лёгкое, а человек придет в чувство, шевелится, ползёт, толком еще не понимая куда, в какую сторону. Земля на спине, лоскут гимнастёрки, все мыслимые и немыслимые микробы тут, но молодой организм сопротивляется. Не зря говорят: «На молодом, как на собаке, все заживет».
Довезли меня всякими путями-перепутьями из горевшей Белоруссии до Москвы, до главной больницы Семашко, взялись, так сказать, за капитальный ремонт. А я всё еще то потеряю сознание, то приду в чувство. Открыл глаза, вижу, две молоденьких девки в белых халатах надо мной. Мыть, стало быть, собрались. А я весь голый, а они такие красивые. Зажался, загородил низ живота руками. А они ... нет, не смеются, а только понимающе улыбку в краях губ прячут. Потом к одетому, запеленатому бинтами подошла врачиха, тоже молодая, но постарше санитарок, тоже красивая и очень достойная и заботливaя. Когда ушла, раненые с соседних коек говорят, знаешь кто? Дочь Кагановича! После этого подумал: ну, тут-то спасут!
Так вот то, что был молоденьким и по-деревенски еще не испорченным, застенчивым, это тоже, пожалуй, помогло окрепнуть. К чистому всякая дрянь меньше льнёт.
Моя дорога на фронт началась в сорок третьем году в Чебаркуле в 24-м полку. Осенью поезд остановился в Витебской области. Есть там город Городок. За городом сожжённое село. Одни печи остались. Ни души. Глядим, в поле, похоже, картошка не выкопанная. Пошли на ужин набрать. Тут я и столкнулся со своим деревенским:
- Шурка? ...
- Ага. А ты как тут?
- Значит, в двадцать четвертом полку? Вот не знал! В какой роте?
Он ответил. Разве расскажешь про то, как мы обрадовались?
Провоевали мы вместе какое-то время. В первых числах ноября пошли атакой на немецкие траншеи. Гады накрыли нас шквальным огнем. Пришлось отступить. Огляделись - Щурки нет.
- Где Москаленко? - спрашивает ротный. Спрашивает меня, как командира взвода. Земляк-то в моем подчинении.
- Идите, проверьте! - командует ротный. Я пополз. Благо, полынь в поле высокая. И хорошо, что не шибко густая. В густой шевеленье быстро бы заметили. И что бы вы думали? Наткнулся на Шурку. Живой. Голову поднял, а в глазах смысла нет. То ли от контузии еще не отошёл.
- Ты что, - говорю ему, - не слышал команду отходить?
Спросил его и тут же самому себе ответил: «А может, и действительно, он не слышал, потому что с детства кричать ему надо было, у золотушного временами из ух текло.
- Айда обратно! - кричу ему.
Поползли. Вскоре меня и припечатало к земле. Минутой раньше, наверно, увидели немцы, как шевелится полынь, и шарахнули миной по живому месту. Сколько-то я еще прополз. Потом наши подобрали. Несли. Везли. О дальнейшем могу говорить не по памяти, не по тому, как что-то чувствовал и ощущал, а уж по тому, как мне передали спасители и уж потом сам домыслил вплоть до московской больницы, где уж сам все понимал и чувствовал.
Первый медсанбат от передовой располагался в каком-то населённом пункте. Под крышей места не нашлось, двор и то был заставлен носилками с ранеными. Приткнули меня где-то уж у калитки. Не выжить бы, расположи носилки где-нибудь в углу двора. А тут прохожее место. Хирург (как только еще ноги его держали, ведь ни смены, ни пересмены, что день, что ночь) двигался мимо и обратил внимание на посиневшего от мороза и потери крови бойца. Я умирал. «Дайте ему что-нибудь хлебнуть, влейте с глоток!» - распорядился он перед медсестрами. Это было недалеко от передовой. Потом на самолёте отправили в Москву, в тот самый госпиталь, где уже в спокойной обстановке холила дочь Кагановича.
А потом отправили на поправку домой. Через Петуховский райвоенкомат выписали на месяц, сколько там муки и крупы, сахару должно быть, всё в один маленький мешочек вместилось бы, и вызвали из родного колхоза «Заря новой жизни», из второй полеводческой бригады подводу. Как глянул на своего деревенского, и сердце зашлось. Тулуп запасной привезли и в дом занесли, чтобы нагреть перед обратной дорогой. Закутали, запеленали - дохнуть нечем.
А деревня голодала. Не скажу, что вымирала, но хлеба серого пшеничного не видели. Пекли лепешки из лебеды. Впроголодь жили на картошке и отснятом молоке, сметана и масло уходили на налог. Поддерживали себя подножным кормом. В лесу копали саранки, на озере лакомились пучками - корнями камыша. И лесные пучки ели, яйца диких уток варили. Живности без охотников развелось, чуть ли не руками бери. Зайцы, козы. Словом, земля глухоманная подкармливала. Станешь траву или хлеб косить, - сколько под жатками перепелок-подранков подбирали. Да и экологически, как теперь говорят, всё было чистым, неотравным, пользительным. Была клещевая напасть, босиком ходили, но ни об энцифалите, ни о столбняке при порезах и проколах что-то не было слышно.
И пошёл я на поправку. Веник в горячей бане да парное молочко да добавка от последнего мамкиного куска взбодрили, на девок разборчиво загляделся. А передо мной пришел на такую же, как я, поправку после ранения Мишка Мелехов. В деревне Михаилов Мелеховых - с дюжину, как и Колек Дроздецких, каким именовался я. Поэтому у всех прозвища. У меня сложное прозвище - Пуд сорок фунтов. А тот Михаил - Рипчёнок. И мы на худых хлебах, но с хорошим подспорьем стали, как бы соревноваться, на вечерки пошли. По всем статьям он ярче меня. Не буду прибедняться, но что есть, то есть. Я - гармонист, а он - баянист. Я железный прут могу согнуть, а он, шутя, эмалированную кружку в лепёшку сожмёт. Я в карман за словом не полезу, а он и вовсе златоуст. Любая перед таким растает.
Он еще до моего приезда сдружился с Аней Бакиной. И меня на нее понесло, хотя вижу, что занятая. У Мишки глаза побелели от гнева:
- Идём-ка на пару ласковых! - и кивает головой в сторону озера. Берег близко, от чужих глаз там подальше. Глухо. Без свидетелей. Война войной, но и на любовь потребность. Ведь и на фронте завязывалась дружба, да еще какая! Такая, что всерьёз и надолго, на всю жизнь. Семьи слаживались. Крепко на берегу озера мы тогда поссорились. Потом помирились. В деревню приехала новенькая, Тася Столярова. Глаз от такой не отведешь. Устроилась в колхозную бухгалтерию. Сошлась с Михаилом на всю жизнь.
Но еще перед тем приключилась такая история. Прослышали девки из соседней деревни Воробьи про то, что в Коровье пришли на побывку два лейтенанта. К ним, в Воробьи, тамошние еще приезжали. И решили воробьёвские девчата нас к себе пригласить. Выпросили у председателя выездного жеребца, серого красавца в яблоках по чалой масти, приезжают. Соглашаемся. Своих девок навалом, но там, может, еще лучше. Мы, понятно, нос задрали, гимнастёрки получше под ремень задраили. Портупея скрипит, по медальке на груди сверкает. За стол усаживают. В графине что-то свёкольно мутное, не то брага, не то самогон. На тарелках пирожки с румяной корочкой. Откуда взялось? Не иначе как у трактористов выклянчили. Тем на ихние тракторные трудодни время от времени настоящую муку давали.
Утром просыпаемся, голова трещит после вчерашнего перепоя. Не то, чтоб в контору за конем идти, на улицу стыдно выглянуть. И мы через заднюю калитку и огород на объездную дорогу выбрались, чтобы пешкодралом домой за семь километров. Михаил был ранен в живот, ему шагалось труднее, чем мне, молча морщился, не жаловался, про свою семью говорил. Про старших братьев, которые тоже на войне. Мелеховы в деревне - интеллигентные. Старший Андрей до службы работал бухгалтером в МТС, второй брат, Петр, был директором семилетней школы в Утчанке. Мои старшие братья не им чета, но и не последние в нашем Коровье. Старший Тимофей - шофер, один на всю деревню, а учителей в начальной нашей школе - трое. Так что еще надо со стороны арифметики глянуть. Младший мой брат, Александр, заведовал клубом. Клуб в ту пору всегда полон, и не только молодёжью. Выйдет братка на сцену из-за кулис, сразу все притихнут. Уважали за умное грамотное слово за внешний вид. Не уступал по этой части председателям - колхозному и сельсоветскому.
Забегая вперед, скажу, что ни Александр Мелехов, ни Александр Дроздецкий с войны не вернулись. Погибли. Андрей Мелехов и мой брат Тимофей пришли. Тимофея на войне не задело, не поцарапало, хотя там был от начала до конца. Он уехал на своей колхозной полуторке. Подвозил на передовую снаряды, мины, бомбы, продукты к походным кухням. Автомашина - заметная цель хоть с земли, хоть с неба. Много раз была на прицеле. Конечно, береглись. Как бы то ни было - уцелел Тимофей. Ни разу не стрельнул, хотя винтовка, а потом и карабин всегда был с собой в кабине. После войны стал сдавать, потянул за головку затвора, а скользящая часть не сдвигается, присохла, приржавела ...
Зато, какие задания выполнял! Были рейсы особой важности. Дают команду: в Москву, в центр города. Не доезжая, останавливали: впереди заслон. Выходи! Место в машине за рулем занимал незнакомый человек. И ехал дальше, в Кремль. Возвращался, уступал место хозяину машины. И садился молчун рядом. Ехали до Куйбышева, везли имущество Правительства на случай возможной эвакуации в глубокий тыл.
Идём так с другом домой, в свое Коровье, глядим по сторонам, по правую руку поравнялись с Комарками, это березовый колок посреди пашни. Тут мне, совсем еще юнцу, пришлось пару месяцев до войны поработать в колхозе. Сначала-то после семилетки послали учиться в ФЗО, потом уж работал в колхозе. Не забыть, как в Комарках дрова на зиму пилили. Делалось это ранней весной, до посева. Колхозников на день отпускали в деляну, чтоб тут же не только повалить деревья, но и порезать их на поленья и уложить в поленницы. И каждая семья колола поленья помельче, чтобы уложить плотнее, чтобы побольше вошло. Лесник не отпустит дров ни на дециметр более положенного. Строгое было государство, ни одна веточка не пропала в лесу бесполезно.
Шагаю с Михаилом мимо Комарков и вижу: три березы одинокие на меже оставлены по какой-то причине. Не спилены в деляне. Будто с них Симонов списал стихотворение о малой родине, которой дорожишь пуще всего. Это стихотворение очень вдохновляло, его мы знали на фронте все.
Пришёл срок, вызывают в военкомат на комиссию. Врачи находят, что с недельку надо побыть дома. Рецепт выписывают. Последняя дверь к военкому. Вижу, не в духе он. Всё-таки спрашиваю, может, еще чего положено по пайку. Он взъерепенился. Дескать, наел морду в тылу, чего еще хочешь? Но и меня взвело. Схватил со стола чернильницу-непроливашку и кидаю в лицо обидчику. Как-то еще увернулся. Чернильница вдребезги и синее пятно во всю стену. Больше ни слова друг другу. А на другой день телефонограмма в сельсовет: Дроздецкого немедленно в военкомат с пожитками на дорогу.
Шёл март сорок пятого года. Дорога дальняя, слава богу, уже за пограничные столбы. На первый Белорусский фронт. По прибытии на место дают мне стрелковый взвод. Форсируем реку Одер. Получен приказ: закрепиться плацдармом на западном берегу. Из артиллерийской части прислали подкрепление: четыре сорокапятки. Окапываемся в ожидании атаки со стороны немцев. Рядом со мной артиллерийский лейтенант. На передовой командир в ожидании решительных действий стремится занять хоть какую-нибудь высотку в качестве наблюдательного пункта. Лезем с помощником на чердак жилого дома. В полумраке угадывается какая-то возня. Различаем четырех человек: двух мужчин и двух женщин. Как потом выяснилось, это была семья. Ползают, корёжит их, какая-то зелень клубится изо рта. Как и фюрер их, предпочли такую смерть сдаче в плен. Мы сообщили по команде о происшествии. Видим, помощь требуется. Люди же. Один из офицеров в штабе попенял мне, дескать, что? Нечем больше заняться, кроме как возиться с мерзавцами? ..
Утром напряглись мы, ждём вражескую атаку. Быстро вбегаю на чердак, пытаюсь хоть что-то разглядеть в тумане. Он густой, звуки вязнут, глохнут, как в вате. Донеслось урчание тяжёлых машин, что характерно для танков типа «Тигр». Сбегаю вниз к бойцам: "Держись, ребята!" Из тумана вылупились первые бронемашины. «Заговорили» наши лёгкие орудия. Да что они! Щенки против матёрого зверя. «Тигры» смели с пути наши сорокапятки и двинулись дальше. За танками немецкая пехота. Огонь по ней из автоматов и пулемёта. Пулеметчика убило. Убит ротный. Оттаскиваю пулемет в сторонку, за кучу гравия, все-таки прикрытие, ложусь сам, открываю огонь. Вскоре «Максима» откатило на меня, ударило щитком по лбу. То ли воздушной волной отбросило, то ли последний танк краем гусеницы задел и покатился дальше. Но перед этим мгновением я успел заметить, как мой боец, казах сержант Ильяс побежал навстречу бронированным чудовищам. Раздался сильный взрыв, в серой вате тумана заклубилось чёрное с жёлтым.
После удара, полученного по голове, открываю глаза и ничего не вижу. Сплошная золотая мгла. Встаю на ноги, кричу лейтенанту:
- Сергей, я ослеп!
И кричу дальше истошно, отчаянно, как ребёнок в ужасе: - Ма-а-ам! Тя-ять-ка! Всё со мной! Простите!
Кто-то подхватывает меня сзади, и тянет в сторону, где потише ...
Что бывает после тяжелого боя? Перед каждым уцелевшим стоит задача: найти своих, свой взвод, свою роту. Такая строгая обязанность. Собраться, соединиться, обрести хоть какой-то первоначальный порядок. В бою с большими потерями с нашей стороны задачу выполнить было полегче: подоспели свои, свежие силы, вклинивайся и вместе с ними - вперёд. А подхвативший меня артиллерийский лейтенант, оставшийся без пушек, без расчётов, говорит:
- Коля, это я - Сергей. Я тоже в крови. Куда шибануло, толком не пойму.
А в моих глазах мало-помалу начало светлеть, но левая рука висит плетью, вырвало кусок мышцы. Ковыляем на голоса. Нам толкуют: держитесь, ребята, медсанчасть на подходе. Движемся навстречу. Наступавшие ушли вперед, затихло. На лбу саднит рана, протираю глаза, вижу: впереди человек. В штатском. Шарахнулся было от нас в сторону, в кусты. Велю остановиться кричу, конечно, по-русски, но жест с оружием всякому понятен. Остановился. Подсадил я ему на спину своего друга, тащи!
С передыхом двигались. И я не удержался от того, чтобы не проехаться на безоружном человеке. Может быть, я был не прав? И он испачкался, да что я говорю! - не испачкался, а облился нашей кровью. Вздумай немец в эти минуты избавиться от нас, это ему бы не составило большого труда. И пистолетами бы завладел и автоматами. Не сделал этого. Почему? Сразу и не ответишь. Кое-как доковыляли до реки, к счастью, до понтонной переправы. Думаем, тут уж подберут, поддержат. Но навстречу выскочила наша девушка в форме, командует: «Ложись!» Оказывается, немцы летят бомбить переправу. По ним открыла огонь наша зенитная батарея. В батарее стреляют девушки. Не знаю, подбили ли они хотя бы одного стервятника, но мост уцелел, значит, по-крайней мере, - отогнали, прошли самолеты мимо наших голов и понтона. И тут даровал мне Бог увидеть картину возмездия. «Тигры», прорвавшиеся на нашем плацдарме и растерзавшие наши пушки, стояли теперь невдалеке от реки уничтоженными. Оказывается, зенитчицы еще перед воздушной атакой немцев при виде танков поставили стволы орудий в горизонтальное положение и в упор расстреляли танки.
Берлин был уже совсем близко, и фашисты сопротивлялись всё ожесточённее. Каждый новый населённый пункт, каждая улочка, квартал, дом давались нам большой кровью. Вот типичный эпизод. Взводу дан приказ: занять квартал. На противоположном от нас конце вражеская самоходка. Отстреливается. Говорю бойцам: стрелять из автоматов залпом. Под ливнем пуль самоходка откатывается. И тут же продвигается вперед. Немцы стреляют и с верхних этажей домов. Пуля попала в диск моего автомата, механизм заклинило. Кидаю на крышу гранату и бегу в подъезд вместе с бойцами. На лестничных площадках орудую пистолетом.
Примерно так же в другом доме. Бой закончен, мы находимся на улице. И вдруг свист пуль у самого лица. Стало быть, огрызается снайпер, Очевидно, бьёт с чердака. Вбегаю со связным в подъезд, иду наверх. Между вторым и третьим этажом встречаемся со спускающимся стариком. Лет под восемьдесят тому, худой, как жердь, и белый, как лунь. Я еще взял чуть в сторону, и он подчинённо прижался к перилам. И в ту же секунды я загремел по ступеням вниз, увлекая за собой и связного. Пока поднимался с полу, старика и след простыл. Вот вам и материалец для злопыхателя или недоброжелателя советского солдата. Готовый кадр для художественного фильма. Обхохочется зритель, увидев, как безоружный старец валит одним замахом кулака двух вооружённых русских. Этих самых Чонкиных. Попробуйте, однако, удержаться, опираясь носком ноги на краешек ступени даже при самом лёгком толчке в тебя. Мы пошли дальше и подобрали на чердаке брошенную винтовку с оптическим прицелом.
Читатель ждёт, что скажу под конец про своего дружка Шурку, Александра Петровича Москаленко. А нет ответа. Больше полувека этот вопрос не даёт мне покоя. В областной Книге Памяти значится, в списках воевавших людей, что Александр Петрович Москаленко, призванный Петуховским райвоенкоматом в сорок третьем году был в последнем бою в апреле сорок пятого. Так пишут обо всех, пропавших без вести. Сколько потом я ни искал следы друга - безрезультатно. Но выходит, что после того, как нас разминуло, мы через два года чуть-чуть не сошлись опять уже под Берлином. А я еще живу, и когда доводится остановиться у памятника воинам-освободителям, думаю об Александре и о казахе Ильясе, бесстрашном и бессмертном. И приходит на память другой славный сын казахского народа Абу Дусухамбетов, Герой Советского Союза, имя которого высечено на мемориальной доске в родной моей русской деревне Коровье. Деревня моя гордится еще одним Героем Советского Союза Михаилом Романовичем Перепечиным, считай, моим одноклассником. Помним о них и не забудем!
Записал - Поздняков А.Ф.
|
